Лишенные возможности переправиться через реку Березину у Борисова, французы были вынуждены срочно строить переправы в районе села Студенка. Огромная армия и идущие за ней гражданские, маркитанты имели для переправы лишь два моста, возведенных в спешке замерзающими в воде инженерами генерала Эблэ, которые впоследствии почти все умерли от переохлаждения. Эти события в целом стали настоящей трагедией, ужасом, врезавшимся в память солдат и офицеров наполеоновской армии, о чем свидетельствуют их воспоминания.

***

…Какое ужасное будущее, в три или четыре дня все должно было решиться! Я приписываю только ослаблению нашей умственной деятельности, вследствие продолжительных страданий, ту странность, что несчастья, которым мы подвергались и которые при всяких других обстоятельствах заняли бы всецело наши мысли и пробудили бы предусмотрительность, теперь далеко не произвели такого действия на меня и моих товарищей. Я чувствовал себя почти чуждым всему, что происходило, и неприятельские пушки, грохотавшие вокруг нас, почти не выводили нас из апатии…

(Гриуа)

***
Пока русские, обманутые маневром императора, удалялись от настоящего места наступления, Наполеон отдавал свои приказания. Маршал Удино и его корпус должны были отправиться ночью в Студенку и способствовать там построению двух мостов, перейти затем на правый берег и выстроиться между Зембином и рекой.

(Марбо)

***
Борисовский мост был сожжен и не мог быть восстановлен. После того как Наполеон велел разрушить часть моста, мы получили приказ отступить и идти на Студенку. Маршал Удино продолжал командовать нами. Были почти закончены два моста через Березину. Работа понтонеров под командованием генерала Эблэ была выполнена выше всяких похвал, несмотря на куски льда, загромождавшие реку. В тот день, когда мы должны были переправиться на правый берег, к нам явился император и, обратившись оживленно к полковнику, спросил его: "Как велик ваш полк?"

Я заметил в жесте императора нетерпение, а во взоре его раздражение. Быстро обернувшись ко мне, находившемуся в нескольких шагах от полковника, он задал мне тот же вопрос. Я ответил без всяких предисловий: "Ваше Величество, столько–то солдат, столько–то офицеров".

Он ничего не ответил и пошел дальше. Наполеон уже не был тем великим императором, которого я видел в Тьюльри; у него был усталый и беспокойный вид. Я его вижу, как сейчас, в его знаменитом сером сюртуке. Мой друг, капитан Рей, имел возможность вдоволь налюбоваться им. Он был, как и я, поражен беспокойством в его взоре. Слезая с лошади, император опирался на балки и доски, которые должны были служить для постройки моста. Он склонил голову, чтобы тотчас же поднять ее с озабоченным и нетерпеливым видом, и, обратившись инженерному генералу Эблэ, сказал ему: – "Долго, генерал, очень долго!" – "Ваше Величество изволите видеть, что мои люди стоят по горло в воде; их работе мешают льдины; у меня нет ни съестных припасов, ни водки, чтобы дать им согреться". – "Довольно, довольно!" возразил император и снова уставился на землю. Спустя несколько мгновений, он начал жаловаться вновь, словно забыл доводы генерала. Время от времени он брался за свою зрительную трубу. Зная о движении русской армии, шедшей форсированным маршем от берегов Днепра, он опасался быть окруженным сразу с трех сторон прежде, чем были закончены мосты. Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что это мгновение было одним из самых ужасных в его жизни.

(Бего)

***
Саперы спускаются к реке, становятся на лед и погружаются по плечи в воду; льдины, гонимые по течению ветром, осаждают саперов со всех сторон и им приходится отчаянно с ними бороться. Куски льда наваливаются один на другой, образуя на поверхности воды очень острые края…<…>
Таким образом, все затрудняло работы. Несмотря на сильную стужу, Наполеон сам присутствовал на работах, делая при этом ряд распоряжений. Нельзя умолчать и о благородном самопожертвовании и преданности самих понтонеров; память о них никогда не померкнет, и всегда будут их вспоминать при рассказах о переходе через Березину.

(Ложье)

***
Левый берег Березины и равнина, окружавшая Студенку, были покрыты массой людей, среди которых силой пробивались еще отряды кавалерии. Потоки этой толпы особенно теснились туда, откуда их прогоняли, и только с большим трудом и через много времени мне удалось добраться до Студенки и присоединиться к моим товарищам. Я нашел их в конце деревни расположившимися в овине, полном соломы, где мы нашли прекрасное убежище и вволю корма и подстилки нашим лошадям.

Очень близко впереди нас весь день грохотали пушки. Но мы мало тревожились; мы уже не могли взвесить опасность, и у нас даже не хватало энергии бояться. Итак, ничто в течение вечера не помешало нам радоваться, что у нас такой хороший бивак. С нами было несколько офицеров 4–го корпуса, и благодаря прибавке их провизии к нашей, за вечной кашицей последовала полная кастрюля чаю, показавшегося нам превосходным, хоть и пришлось сахар заменить медом…

Это было 28–го ноября, день ужасный по воспоминаниям. С того места, где мы были, открывался широкий кругозор, и мы увидели, что вся равнина покрыта огромной толпой, стоявшей биваком, как и мы, на левом берегу и направлявшейся теперь к мостам. Мы верхом спустились с холма и поехали к мостам, которых не было видно за густым туманом, но которые были приблизительно в полумиле от нас…

До сих пор толпа была довольно спокойна; она не подвигалась, но и не волновалась еще от нетерпения и страха, и слабейшие только покрикивали на тех, которые силой прокладывали себе путь. Началом беспорядка было отступление нескольких кавалеристов 2–го и 9–го корпуса, которые пробивались, опрокидывая все встречавшееся на их пути. Это, несомненно, было следствие плохо понятого и слишком точно выполненного приказа, оно и было главной причиной несчастий этого дня. 

Один мост был назначен для повозок и лошадей, а другой для пеших. Эта предосторожность, очень хорошая для организованных войск, была неприменима к толпе без начальства и руководства. Повозки, лошади и пешие шли по одной дороге; когда они приближались к мосту, то повозкам и лошадям переходить воспрещалось; хотели даже принудить их отступить. Это было невозможно, и скоро дороги оказались загроможденными. К несчастью, еще туман мешал сначала разглядеть мосты, и толпа ошибалась направлением; принужденная вернуться, она образовала род отлива, который только увеличивал неурядицу.

Крики несчастных, опрокинутых лошадьми, вызвали ужас. Он быстро распространялся, достиг высшей точки, и с этой минуты замешательство становится ужасным. Каждый преувеличивает опасность и старается спастись силой. Прибегают даже к оружию, чтобы пробиться через толпу, которая может только кричать и которая защищается одними проклятьями. В этой ужасной борьбе каждый неверный шаг мог стать смертным приговором; упавший уже не вставал. Я еще вижу, как бились несчастные, опрокинутые возле меня, их головы мелькали временами среди толпы; их криков не слушали, они исчезали и почва становилась выше от их трупов…

Когда с помощью понтонеров я добрался до моста, какая-то маркитантка с ребенком на руках схватилась за хвост моей лошади, чтобы воспользоваться моей удачей, и только при выходе с моста я заметил, что оказал ей, не зная того, огромную услугу, и я никогда не забуду, как, расставаясь со мной, она трогательно сказала, что обязана мне жизнью своей и ребенка, и как настойчиво хотела поделиться со мной оставшимися у нее кусками сахара. Я упрекаю себя в том, что принял его; ей он, наверное, был нужнее, но мне казалось, что она так счастлива, предлагая его, и этот подарок был настолько драгоценен в тот момент, что вряд ли многие на моем месте устояли бы.

(Гриуа)

***
Меня тащили, толкали, местами волочили, – все это без преувеличения. Несколько раз толпа отрывала меня от земли и мяла меня, как в тисках. Почва была покрыта людьми и животными, мертвыми и живыми. Их не были сотни, но их было все же немало. Ежеминутно мне приходилось спотыкаться об трупы. Правда, я не падал, но это зависело не от меня, а только от того, что меня со всех сторон сжимала и поддерживала вся толпа.

Что может быть ужасней того, что испытываешь, когда идешь по живым существам, которые цепляются за ваши ноги, останавливают вас и пытаются подняться.

По мере того, как мы приближались к мосту, сзади напирали все сильнее и сильнее, так как каждый хотел скорее уйти от неприятельских пушек. А впереди у входа стояли французские жандармы с саблями в руках и наносили удары беглецам, не разбирая плашмя и острием, чтобы установить хотя бы какой-нибудь порядок во избежание загромождения моста. Мост был построен из ужасного материала и так трясся, что с минуты на минуту можно было ожидать, что он обрушится.

(фон Зукков)

***
Наконец, часть войска прошла, но я видел еще сотни нагруженных повозок, оставшихся на том берегу. При таком загромождении, всякая надежда на переправу была потеряна. Целую толпу женщин и мужчин пришлось бы принести в жертву, если бы я уничтожил  возможность их присоединиться к нам. Конечно, они сами были виноваты. Но, несмотря на это, я откладывал исполнение этой тяжелой обязанности так долго, как только было возможно, и уже только в последней крайности, т.е. когда русская артиллерия стала беспокоить меня со всех сторон, я решился с великим огорчением исполнить приказ генерала, бывший также приказом императора.
Я тотчас зажег мост и был свидетелем самого печального зрелища, как только можно было себе представить. Казаки накинулись на этих несчастных покинутых людей. Они разграбили все, что оставалось на противоположном берегу реки, где было много повозок, нагруженных огромными ценностями. Те, кто не были убиты во время первой схватки, были взяты в плен, а имущество их сделалось добычей казаков.

(Серьюре)

***
Наши потери (убитыми или раздавленными на мосту), должны быть от 30 до 40 тысяч. Русские отобрали все драгоценности, увезенные нами из Москвы. Одним словом, Березина стала могилой этой армии, столь блестящей восемь месяцев тому назад.

Ночью мой солдат, которого я не видал тридцать шесть часов, приходит на бивак. Он не может удержаться от слез, обнимая меня: он увидел меня еще живым! "Ну, ну, мой молодец, – говорю я ему, – теперь я уже не умру". Я спрашиваю его, куда девалась моя лошадь; он не мог ее спасти, что меня нисколько не удивляет, но в моем чемодане были некоторые вещи, взятые из Москвы и представляющие значительную ценность! Ба! К чему горевать! В ту же ночь мы опять выступаем в глубоком молчании. На другой день в одиннадцать часов мы приходим в Зембин; там мы находим кое-какие припасы, картофель и овощи.
Какой-то солдат приводит мою лошадь, но на ней уже нет моего чемодана.

(Франсуа)

 


Источник: Французы в России, 1812 г., по воспоминаниям современников – иностранцев. Сборник, составленный А.М. Васютинским, А.К. Дживелеговым и С.П. Мельгуновым. Издательское товарищество "Задруга". Москва. 1912.