Окончание отрывка из воспоминаний немецкого доктора Генриха Рооса, попавшего в плен в 1812 году и оставшегося работать в России. В этой части Роос рассказывает, как был организован временный военный госпиталь, как не хватало самого необходимого, описывает работу врачей в этих условиях и свою собственную тяжелую болезнь – так называемую военную чуму, которой ему не удалось избежать, и из которой он чудесным образом выкарабкался невредимым.
***
1 декабря Витт, приняв все необходимые меры касательно больных и раненых и распорядившись о пересылке части их внутрь России, уехал. Он дал мне письменный приказ, по которому я должен был сменить врача в Шицкове (деревня Житьково - прим.); последнему нужно было идти за своим корпусом, а Дюкруа назначался моим помощником. Русская армия выступила из Борисова. Я остался в квартире доктора Витта и ожидал приказа о моей командировке от коменданта города. Не получив через три дня никаких приказаний, я и Дюкруа пошли к плац-коменданту. В той квартире, где жил граф Витгенштейн, я нашел штаб-офицеров, которым и рассказал по-немецки о предписании, полученном мною и желании работать, чтобы быть полезным. "Все вы, немцы, так ревностно относитесь к делам службы?" - спросили они меня.
После некоторых расспросов о нашем отступлении, об отношении вообще немцев и союзников к французам, они отпустили нас, пообещав, что завтра мы получим соответствующий приказ.
Лишь 7 декабря мы покинули Борисов. По дороге мы встретили многих отдельных солдат, принадлежавших к русской армии, и много разбросанных трупов наших. К ночи мы прибыли в Шицков и вскоре нашли врача В., которого очень обрадовало наше прибытие, но еще более приказ догонять свою часть. Он принял нас очень радушно и угостил всем, что у него было. Здесь я нашел тех четырех вюртембергских врачей, о которых мне сказал доктор Витт; именно моего коллегу Ципперлена и младших врачей Кюнле и Гертнера; фамилию четвертого я позабыл; он умер вскоре поле этого. Русский врач В. приготовился к отъезду. Передав мне больных и поколотив на другое утро своего денщика за то, что он не посолил приготовленную в дорогу жареную телятину, он уехал, и вместе с ним Цепперлен.
Старший в деревне офицер повел меня, вскоре после моего прибытия, в кладовую, наполненную тулупами, чтобы я выбрал себе из них, какой мне пойдет. Он дал также каждому из нас по одному солдату, знавшему немецкий язык, в качестве переводчика. Я получил двух самых расторопных, Ивана Кринницкого из Риги, сына мясника, и Верде, сына садовника из Петербурга. Эти провожали нас к больным, светили нам при перевязке, переводили наши вопросы и ответы больных, а дома прислуживали.
Теперь началась работа. Со всех сторон посылали за мной раненые офицеры, которым отрекомендовал меня уже господин В.. Я многих из них нашел в ужасных условиях в крестьянских избах. Еще хуже и более переполнены были помещения солдат. Вначале не хватало многого необходимого для лечения и ухода за больными; не доставало, между прочим, свечей, так что всю зиму нам приходилось работать, большей частью, при свете лучины. Как мы пробивались вначале, доказывает следующее. Не хватало также самого необходимого, корпия и холста для перевязок. Последний приходилось заменять грубым и грязным бельем. Большей частью добывали холст из рубах окрестных польских крестьян. Чтобы приготовить себе длинные бинты, мы разрезали рубахи и приготовили чрезвычайно несовершенные бинты. Корпию приготовляли сами раненые офицеры и солдаты; пластыря совсем не было. Отсутствовали также все другие вспомогательные средства для надлежащей перевязки. Лубки для лечения переломов костей мы должны были приготовить из щепок. Хирургических инструментов было мало; кроме бистурия (хирургический нож – прим.), данного мне доктором Виттом, других инструментов не было ни у меня, ни у Дюкруа, старавшегося, впрочем, уклоняться от операций. Зато мой бистурий приносил большую пользу, правда он был отличного качества. Я не преувеличу, если скажу, что в одном Шицкове вырезал им около двухсот пуль и других посторонних тел, сделал им столько же ставших необходимыми расширений у ран, вскрыл фистулезные ходы к ранам и удалил очень много гангренозных частей. Лекарств, чтобы доставить облегчение или помощь какому-нибудь больному, как бы он ни страдал, совсем не было. Таким образом, при посещениях больных приходилось ограничиваться назначением диеты и словами утешения.
Рано утром, задолго до рассвета, мы начинали обход и перевязку больных. Мы разделили деревню, состоящую из длинного ряда изб, тянувшихся за ними овинов и сараев, на три равных участка; каждый посещал ежедневно два раза свой участок. Все офицеры были чрезвычайно скромны, вежливы и благодарны. Их участие ко мне облегчало мое положение. Они делились со мной бельем и всем, что имели; благотворнее всего действовал на меня их чай, которым они часто угощали меня при моих посещениях.

Военный тиф или военная чума появилась и у нас в деревне и с каждым днем распространялась все сильнее и сильнее. Занесли эту болезнь мы, пленные, так как у нас я наблюдал отдельные случаи заболевания еще в Черничной (Чернишня, река и населенный пункт – прим.), и развитие этой болезни во время отступления от Москвы. Здесь я имел возможность более внимательно проследить течение этой болезни, сопровождавшейся, в большинстве случаев, смертью. Я отношу эту болезнь к категории заразных эпидемиологических болезней; развивается она на почве неправильного питания и переутомления, последнее предположение подтверждается тем обстоятельством, что когда в отдельных единичных случаях представлялась возможность перевести больного на питательную диету – болезнь протекала менее дурно и оканчивалась выздоровлением.
Обыкновенно смертность доходила до пятидесяти процентов, причем среди пленных процент смертности был выше, раненые почти всегда умирали. Объясняется это, конечно, страшным истощением, которым страдали все пленные. Среди умирающих от военной чумы был пленный унтер-офицер, которого знал доктор Кюльне. Ему в августе месяце пуля раздробила при Смоленске правое колено; нога была ампутирована и рана начала заживать. При отступлении он был взят в плен недалеко от Бобра с транспортом больных и прибыл в Шицков. Здесь зажившая рана снова открылась; кожа и мускулы далеко разошлись, и наружу выступила черная гниющая кость, сам больной до крайности исхудал, был черен от дыма и грязи, как негр, его все время лихорадило, но все-таки он не терял сознания. Он часто обращался с вопросом к Кюльне: "Почему я должен так страдать и переносить так много несчастий?». Кюльне однажды сказал: «Так как вы часто повторяете этот вопрос, то я хочу вам на него ответить: Небо воздает рано или поздно каждому за добрые и недобрые дела, и мне кажется, что настал час возмездия и для вас за ваше грешное озорничество, за жестокое убийство в Штейермарке. Ваша болезнь такого рода, что нельзя ожидать улучшения ни от нашего искусства, ни от вашей физической силы, наоборот, условия, в которых мы теперь живем, и ваше истощение предвещают плохой конец; потому просите у Бога простить вам грехи, Он может вас скоро отозвать".
Беда научает молиться! Этот грубый человек начал в нашем присутствии читать отходную молитву: "Кто знает, как близок мой конец". Мы покинули его со словами утешения, и через несколько дней он стал трупом. Я вспомнил печальную историю, о которой напомнил Кюльне умиравшему. Когда мы вскоре после битвы при Варгаме шли к Фиуме и проходили через Штейер, этот унтер-офицер застрелил в деревне молодого пекаря только потому, что несчастный не отпустил ему хлеба так быстро, как он требовал. Эта дикая расправа наделала тогда много шума. Тотчас был возбужден процесс, полгода он был под арестом, в цепях, и почему, наконец, его простили, мне осталось неизвестным.
Много работая и хорошо питаясь, я очень поправился. Прибавились силы, и я пополнел, настроение тоже улучшилось и на душе стало спокойнее. Замечая, что у меня с каждым днем все прибывают силы, я часто размышлял о странности этого явления. Кругом меня ежедневно умирали, а мое здоровье делалось все лучше и лучше, и силы прибавлялись, что называется, не по дням, а по часам. Я благодарил Небо за спасение от гибели и выздоровление. Часто, однако, в голову мне приходили слова Гуфеланда, что "особенно хорошее самочувствие есть предвестник близкой болезни".
Однажды утром, в рождественские праздники по русскому стилю, вышел я так же рано, как и всегда, для осмотра больных. Чувствовал я себя хорошо, настроение духа было также отличное. Посетив, осмотрев и перевязав большую часть моих больных, я, переходя из одного дома в другой, внезапно заболел, словно пораженный молнией. Силы оставили меня, я упал на землю и потерял сознание. Так силен был припадок военной чумы, этой злокачественной и смертельной болезни, что я из всего происходившего со мной с этого времени, помню только то, что два русских солдата принесли меня в мою квартиру. Без сознания и в бреду провел я много дней в бричке, устланной сеном и соломой и заменявшей постель. Когда затем в январе 1813 года болезнь моя начала ослабевать, и у меня явилось сознание, однажды пришел молодой французский врач к Дюкруа, он выразил свое удивление по поводу состояния моего здоровья и крепости моего организма, без лекарств боровшегося с этой ужасной болезнью. Он дал мне на сахаре несколько мятных капель. Я принял их и поверил теперь, что выдержу борьбу со смертью. Когда я принял лекарство, я подумал в первую минуту, что сойду с ума: во рту было такое ощущение, словно я принял горячий метал; жгло и кололо. Я извивался по полу как червь, но никто не дал мне глотка воды. Долго мучился я, однако, перенес это жестокое мучение; сознание стало возвращаться ко мне, но врач, давший мне лекарство, между тем ушел.
Мой русский денщик, очень заботившийся обо мне во время моей болезни и выздоровления, исполнял долг не только человека, но и христианина: он часто и горячо молился о ниспослании мне выздоровления и часто к немецким молитвам присоединял те, которым он научился у русских. Я поправлялся чрезвычайно медленно и беспокоился за восстановление слуха и зрения. Длинные ночи, которые я проводил все еще без сна, были для меня мучительными, и казалось, что они длятся вечно.
К концу февраля 1813 года я настолько поправился, что снова мог приняться за работу. К этому времени выздоровели также около пятисот наших раненых и больных, ожидавших теперь отправки во внутренние губернии. Многое между тем улучшилось; пища стала обильнее и разнообразнее; были уже необходимые лекарства, прислали также некоторые инструменты. Комендант Борисова прислал мешок корпий и перевязочных материалов, целый транспорт которого он получил от императрицы Марии Федоровны. Теперь в нашей деревне появилось молоко, масло, вино, мед и жизнерадостные люди. К концу марта число наших больных значительно уменьшилось; выздоравливавшие отсылались в армию, а пленные были переведены в Полоцк. Удачное лечение и операции, внимательность и предупредительность по отношению к больным, как к русским офицерам и солдатам, так и к пленным всех бывших в этой деревне наций, создали мне популярность. Меня приглашали теперь также и к больным окрестным помещикам. О моей полезной деятельности узнал комендант Борисова, фон Швихтицын, тогдашний начальник московской милиции, и перевел меня в апреле в уездный город в качестве врача при главном госпитале.
Источник: Г. Роос. С Наполеоном в Россию. Воспоминания врача о походе 1812 г. С.-Петербург, 1912.
Добавить комментарий
Комментарий отправлен и будет открыт после премодерации.
Посмотрите, что еще обсуждают >>