Финалисты читательского голосования пятого сезона Национальной премии Большая Книга
Герман, скажите, пожалуйста, надеетесь ли Вы, что Ваш роман "Шалинский рейд" сможет как-то повлиять на развитие событий, связанных с чеченской войной?
Надеюсь, кому-то поможет понять, что на самом деле произошло.
Евгений, что навело Вас на мысль о написании романа "Соловьев и Ларионов"?
Как всякая большая вещь, роман не обходится без многочисленных предпосылок. Таких, скажем, как потребность автора высказать те или иные идеи, его интерес к той или иной теме, его собственные жизненные обстоятельства, общественные настроения и что-то, наверное, еще. В точке пересечения этих линий и возникает роман. Применительно ко мне это выглядит следующим образом. Подобно большинству из нас, я пережил два трудных десятилетия (вопрос о нетрудных десятилетиях в нашей стране оставляю открытым), во многом сформировавших мои взгляды. Виденное за эти годы привело меня к убеждению, что в любых обстоятельствах можно оставаться человеком, то есть проявлять порядочность, быть милосердным, помнить о долге – всем понятно, что здесь имеется в виду. Не вызывает сомнений, что задача истории – нас испытывать, наша же – как-то держаться, прежде всего – в нравственном отношении. Центр тяжести в своем романе я поместил не в 90-х (хотя речь идет и о них), а в гораздо более трудных послереволюционных годах, где все контрасты резче. Кроме того, Гражданская война для меня – одна из семейных тем: мой прадед ушел в Белую армию добровольцем. Научная линия романа также неслучайна: сфера науки – среда моего обитания.
Как лично Вас затронула чеченская война?
Как и многих других чеченцев и русских, проживавших в республике, имеющих там дом и родственников. В моей личной истории нет ничего уникального.
Скажите, Вы проводите какие-нибудь параллели между собой и главными героями своих романов? Много ли у Вас с ними общего?
Создание литературного героя уподоблю отцовству. Автор предоставляет героям некий генетический материал, и закономерно возникает ожидание (в том числе у самого автора), что страницы романа будут усеяны маленькими авторскими копиями или копиями отдельных его черт. Когда же эти человечки появляются на свет, выясняется, что они не очень похожи на автора. Потому что зачатие – процесс двусторонний, и в качестве партнера автора выступает то, что мы называем "объективной реальностью". Эта реальность, сидя в голове у все того же автора, вынашивает и формирует плод, именно она делает героя неуправляемым. Когда же автор волевым образом вмешивается "от себя", он, на мой взгляд, добавляет не столько то, что ему, автору, свойственно, сколько то, что ему несвойственно: своего рода компенсирующая функция литературы. Сходство автора с героем чаще всего обманчиво. В нашем с Вами, Евгений, диалоге можно было бы обнаружить феномен двойничества, но такой вывод был бы поспешным. Если Вы, возможно, что-то обо мне знаете, то я о Вас – несмотря на то, что сам Евгений, – не знаю ничего. Таково примерно отношение героя к автору.
Как Вы считаете, должен ли писатель действительно переживать те события, которые он описывает в своих книгах, или достаточно иметь хорошее представление о них и фантазию?
Об этом хорошо сказал писатель Алексей Иванов: писатель – это тот, кто видит весь мир как текст, а личный опыт не имеет определяющего значения. Но, думаю, какие-то вещи можно описать правдиво только из себя. Подробнее можете прочитать в моей статье "Проза о чеченской войне: литература как универсализация опыта", опубликованной в журнале "Континент".
Какая тема в литературе кажется Вам самой интересной?
Смысл жизни. Повторю со всей серьезностью: смысл жизни. Захватывает сильнее детектива.
Герман, хотели бы Вы вернуться жить в Чечню? Если да, то, какие там должны произойти изменения, чтобы это стало для Вас возможным?
Вряд ли что-то будет происходить специально для того, чтобы я вернулся жить в Чечню. К тому же я давно стал жителем мегаполиса и отчасти космополитом. Я живу в Петербурге, но не только. Я живу и в Москве, и в Берлине, и в Париже, и в Хельсинки – дня по три за приезд, но всё же. Надеюсь, скоро буду часто жить и в Эстонии, обустрою там дачу. И в Шали я тоже живу. Я бы хотел гораздо чаще жить в Чечне. И для этого нужны очень простые изменения: прямой авиарейс Петербург-Грозный с ценами на билеты хотя бы на уровне цен Петербург-Берлин. Сейчас билет от Москвы до Грозного стоит в три (в три!) раза дороже, чем от Питера до Берлина или Мюнхена, а ещё ведь нужно добраться до Москвы, так как прямых рейсов из Питера в Грозный нет. В Мюнхен есть, а в Грозный – нет.
Евгений, в чем Вы видите главное жизненное призвание писателя?
Быть чем-то вроде блюдца на спиритическом сеансе. Крутиться в центре стола и составлять из букв тексты. Писатель не обязан быть самым умным (встречаются ведь и глупые писатели), но должен уметь конвертировать бытие в слово. Писательство – это, по сути, называние. Присвоение слов тому, что волновало, но оставалось безымянным – будь то соленая хрупкость кожи после пляжа или проветривание (морозное марево в форточке) больничной палаты. Первым писателем был Адам, которому Господь дал право наименовать окружавших его животных. Давая животным имена, Адам перевел их из единичного в общее – и сделал достоянием всех. Дело писателя – ловить музыку сфер и распространять ее в нотах. Быть, если угодно, "лучшим акыном степи": петь о том, что видит. Что, подчеркну, видят и все там живущие. А поет – только он, потому что он способен превращать степь в текст.
Существуют ли какие-то конкретные события или люди, которые вдохновили вас на написание романа "Шалинский рейд"?
Да, сюжет романа основан на реальных исторических событиях. Но персонажи вымышлены.
Евгений, есть ли какая-то связь между познающим себя через работу историком Соловьевым в Вашем романе "Соловьев и Ларионов" и Вами? Помогает ли писательская деятельность Вам лучше понять самого себя?
Об этом я частично уже сказал, отвечая своему тезке. Но Ваш вопрос – хороший повод назвать то исключение, которое, как известно, подтверждает правило. Несмотря на мое отличие от Соловьева, отношение к работе – тот пункт, в котором мы с ним сходимся. Да, через мою работу я познаю самого себя. Много лет такой работой было исследование и издание древнерусских текстов. Это благословенный труд, с которым я не собираюсь расставаться и впредь. Вместе с тем, с течением времени я почувствовал, что инструментов познания может быть больше, и обратился к писательству. Медиевистика – это смиренное следование за древними (и прекрасными) текстами, писательство же – собственное созидание, менее, полагаю, прекрасное, и некоторым образом – дерзость. Следует понять свои возможности и в том, и в другом.
Какой общественной реакции Вы ожидали на свой роман "Шалинский рейд"?
Я опасался непонимания. Отторжения из чистой ксенофобии, сведения романа к политическому и национальному высказыванию. Поэтому не спешил с публикацией, одно время даже вообще не собирался печатать роман в России. Выход романа книгой ещё только готовится, до сих пор. Но журнальная публикация состоялась, и, кажется, вызвала читательский интерес.
Какое из Ваших произведений Вам лично нравится больше всего? Спасибо!
Цикл статей о хронографах XV века. Шучу. Не буду оригинальничать, Вероника, и отвечу в духе традиции: больше всего мне нравится та вещь, которую сейчас пишу. Несмотря на свою банальность, такой ответ имеет серьезные основания. То, что в данный момент пишешь, одной ногой еще стоит в области замысла, а замысел всегда прекраснее исполнения.
Скажите, что для вас значит Чечня?
Родина, исток, память, детство. И поэтому – портал в… даже не знаю, как объяснить. Инобытие?
Скажите, пожалуйста, насколько достоверны исторические факты, описанные в романе "Соловьев и Ларионов"?
Хороший вопрос, я бы даже сказал – ключевой. Четверть века я писал только достоверные вещи, и теперь мне захотелось чего-то недостоверного. Ни одного факта в моем тексте нельзя оставлять без проверки. Ни одной сноски. Но вот что меня в какой-то степени оправдывает: прежде чем все придумать, я тщательным образом изучил то, "как это было на самом деле" – иначе было бы просто нечестно. Порой меня упрекали за недостоверность тех или иных деталей или наименований. По иронии судьбы, речь в этих случаях шла о тех вещах, которые я позаимствовал из мемуаров очевидцев (например, генерала Слащева) или – если дело касалось современности – наблюдал сам. Это и понятно: подлинное выглядит неубедительно. Реализм "реалистичен" лишь в типическом своем проявлении (и в этом отношении он, конечно, не вполне реализм). Все это, однако, не означает, что я хочу оспорить выдвинутые упреки. Нет, в серьезно понятом смысле я бы их даже поддержал. Действие романа (говорю лишь о том, чем руководствуюсь сам) не должно существовать в одной плоскости с происходящим в реальности и вовсе не обязано симулировать эту реальность. Роман и реальность имеют разные задачи, а потому и разную структуру. Они пребывают в разных измерениях, и некоторая кривизна романного пространства призвана это подчеркнуть. Я не сторонник крайностей и вовсе не за то, чтобы роман превращался в сплошную фантазию, чтобы персонажи летали, а камни говорили. Мне лишь представляется, что критерий соответствия реальности не следует ставить во главу угла. Все ведь зависит от задач произведения. Стремление к "достоверности»" любой ценой способно деформировать художественную конструкцию до такой степени, что она попросту теряет смысл.
Как Вы отреагировали, когда узнали, что вошли в список финалистов премии "Большая книга"? Важно ли это для Вас?
Алина, я был очень рад. Я имел свои представления о том, в каком направлении может двигаться литература. Я не декларировал их специально, но – имел и воплотил в своем романе. В выдвижении романа в финал я вижу поддержку своих представлений, и мне это важно. Вообще говоря, участие в финале вносит в жизнь определенные изменения. Даже моя научная монография "Всемирная история в литературе Древней Руси" стала лучше продаваться. Я читал о людях, которые купили ее, приняв за вышедший в финал роман. Хочется верить, что они все-таки не разочаровались. Сейчас подумал: а ведь неплохое название для романа, нужно взять на заметку.
Вас иногда сравнивают с Пелевиным и Минаевым....как Вы к этому относитесь?
Нормально. Люди всегда ищут, с чем можно сравнить. Это помогает им понять новое, вписать новое в свою картину мира, через сравнение или противопоставление тому, что они уже знают. Обычная гносеологическая практика. С Виктором Олеговичем у меня состоялся продуктивный диалог. В своём романе "AD" я вывожу на сцену в одном эпизоде персонажа под именем Виктор Олегович, такого усталого мудреца. А Виктор Олегович в своём романе "t" устами персонажа, чеченского продюсера книгоиздания, обещает задействовать в написании книги такого чеченского интеллектуала, "что вы тут на Москве все *******". И чеченский интеллектуал, действительно, разработал для романа в романе Пелевина конспирологическую идею о гермафродитах (собственно, из сюжета романа "AD"). Вот такая ироничная, но добрая перекличка. А Минаев – это какой? Был один Сергей Минаев, который пел кавер-версии шлягеров группы "Модерн Токинг". А другой Сергей Минаев сейчас, кажется, ведёт шоу в ящике – что-то вроде "Поля чудес". Ну, не знаю, что у меня с ними общего. Каверов я не пою и ток-шоу на ТВ не веду.
У Вас есть любимые авторы?
Да, но я скорее говорил бы об отдельных книгах, которые мне у тех или иных авторов нравятся. Их, разумеется, много, потому ограничусь лишь последними впечатлениями. Это относительно недавние романы Даниэля Кельмана "Измерение мира" и "Слава". Особенно "Измерение мира" ("Die Vermessung der Welt", что у нас, кажется, перевели как "Измеряя мир"). Еще, пожалуй, роман Михаила Шишкина "Письмовник".
Я становлюсь старым и сентиментальным. Мне все нравятся, вообще все. Кого не люблю, того жалею. Самые любимые русские авторы из современников – Леонид Юзефович, Николай Кононов, Андрей Волос, Юрий Мамлеев; из сверстников – Роман Сенчин, Сергей Шаргунов, Захар Прилепин, Дмитрий Орехов, Валерий Айрапетян, Алиса Ганиева, Андрей Аствацатуров, Михаил Елизаров. В традиции – Гоголь, Салтыков-Щедрин, Булгаков. А есть ещё множество замечательных зарубежных писателей.
Вы по образованию юрист, почемы Вы начали писать?
Стал писать по призванию, по вдохновению, от того, что хотел что-то сказать "городу и миру", просто потому, что люблю литературу и мне нравится писать. Но я не профессиональный писатель, я продолжаю работать в соответствии со своим образованием.
Скажите, становится ли новая книга для вас навязчивой идеей, которая полностью занимает вас, пока роман не будет готов, или вы можете возвращаться к работе от времени к времени, когда чувствуете вдохновение?
Бывает, что откладываешь текст на месяцы, а то и годы.
Мне кажется, что роман – это как длительные любовные отношения. Здесь предусмотрена возможность и чаю выпить, и на работу сходить. Особенно важно – на работу: у нас не много людей, позволяющих себе заниматься исключительно писательством. Понятно, что при таких обстоятельствах непрерывный экстаз невозможен. Зато в сердце автора есть сильное постоянное чувство. Автор часто думает о романе. А роман напоминает о себе не только за письменным столом, но и в электричке, в ванной, на рабочем заседании. Он входит в авторскую жизнь, но такое вхождение без определенной упорядоченности отношений невозможно.
Когда Вы впервые в жизни взялись за перо и написали свой самый первый рассказ?
Мне было лет восемь, и я написал рассказ о том, как на нашу страну напали немцы. Если мне не изменяет память, это было вольное переложение одной из песен. А потом пришла моя тетя (она преподавала русский язык иностранцам) и сказала, что рассказ малохудожественный. Я не понял, что это значит, но с тетей спорить не стал. С тех пор вопрос художественности обрел для меня особое значение.
В пять лет, и это было стихотворение. Эпитафия на смерть Леонида Ильича Брежнева.
Вы как-нибудь отмечаете выход в свет своих новых книг?
Отмечаю. Обычно – в Пушкинском Доме. Поскольку обмываемые издания умеренно поливают водкой, предпочитаю твердые обложки. Мы там много чего издаем…
Ни разу не отмечал. Были более или менее официальные презентации, если их устраивало издательство – скромные авторские вечера. Просто всё в жизни происходит нелепо и не вовремя. Когда вышла моя первая книга, мне было уже 32 года, и мне было, в общем-то, уже всё равно. Я повертел её в руках и положил на полку. Если бы это произошло несколькими годами раньше, я бы три дня не просыхал.
Как Вы считаете, что сейчас необходимо человеку, чтобы стать успешным популярным писателем?
Хорошая карма. Нужно было в прошлой жизни сажать колодцы и копать деревья. Или наоборот?
Есть несколько путей. Можно иметь мощные финансовые или информационные ресурсы для "сопровождения" своих книг – бесчисленных рецензий, телепередач и случайных упоминаний. Можно сначала привлечь к себе внимание в другой сфере, а затем начать писать (посмотрите, как много среди наших писателей телеведущих, политиков и актеров). Наконец, можно просто хорошо писать. Это самый сложный и длительный путь, но его успех – самый прочный. И приходит, увы, сами знаете когда.
Считаете ли вы, что автор несет моральную ответственность пред обществом за свои книги и тот эффект, который они производят?
Конечно, несет. А потому должен, вопреки поэтическим текстам, предугадывать, как отзовется его писательское слово.
Наверное, так. На том свете нам за наши книжки угольками заплатят. Однако худшее – это погружать читателя в сон и морок. Лучше будить, пускай резко и жестоко.
Вы оба – финалисты пятого сезона Национальной премии "Большая книга". Какие тенденции в современной литературе Вам кажутся наиболее интересными?
Мне интересны те тенденции, которые указывают на возвращение литературы к нормальному состоянию. Литература переломных эпох – нервная, публицистичная. Даже спустя десятилетия чувствуется, что автора трясет. Я не против переломных эпох как темы, но хорошо это получается только тогда, когда пишущий достигает внутреннего равновесия. А для этого требуются перемены в общественном сознании, которым, в свою очередь, необходимо время. Вспомните, какими мы были еще недавно: голодными, растерянными, истеричными. Наша литература скрежетала от "жести", а мы читали ее, противоестественным образом успокаиваясь, потому что ее картинки были страшнее реальности. Литература начала проверять границы дозволенного – в этическом и эстетическом измерениях – и не обрела их. Знаете, мне кажется, что от всего этого читатель уже устал. Он хочет добротных ("добро" здесь очень кстати) и по-хорошему литературных вещей. Так, после демобилизации тянет надеть костюм.
Серьёзность, искренность, реализм, восстановление связи с традицией, с историей.
Как вы относитесь к мату в литературе? Допустимо это или все таки в литературе должен быть "литературный" язык?
Да уж – вопрос напоследок. Всё должно быть стилистически оправдано. Иной псевдо-литературный или квази-народный пассаж из уст картонного героя коробит не менее чем обсценная лексика.
К мату отношусь как филолог, то есть отдаю себе отчет в том, что есть и такой лексический пласт. А раз он есть, значит, существуют ситуации, когда он востребован – как в литературе, так и в жизни. Ну, скажем, когда вам на ногу роняют тяжелый предмет. Или намереваются построить в Петербурге небоскреб. Но ведь такие неприятности случаются нечасто, верно? Русский мат – это очень сильный инструмент, потому что табуированность его выше, чем у ругательств в других языках. Если уж его и употреблять (а я здесь не принадлежу к энтузиастам), то – правильно, используя всю его энергетику. Нет ничего хуже использования мата в качестве слова-связки. Или общего фона литературного произведения. Мат сразу сдувается, становится беспомощным и жалким. Напоминает диктатора в изгнании.