Архив

Виктория Мусвик. Летописец доброты

Виктория Мусвик. Летописец доброты
17/10/2012 12:49

Пять лет назад не стало Евгения Каширина – рязанского фотографа, коллекционера и краеведа, создавшего одну из самых пронзительных фотоисторий позднесоветского времени - «Жили-были…».

 О Евгении Каширине я узнала случайно. В середине 2008 мне позвонил Сергей Романов из рязанского Фотосоюза. Он предложил написать для «Книги памяти» статью о фотографе Евгении Каширине, безвременно ушедшем (ему было 58) летом 2007. Мы встретились, поговорили, договорились о сотрудничестве. Потом что-то так и не сложилось с той статьей, но от встречи у меня остались два альбома – «Рязань и рязанцы. Эпоха оптимизма в фотографиях Евгения Каширина» и «9 фотохудожников Рязани». А также одно из самых светлых и одновременно тревожащих воспоминаний о показанном Сергеем уникальном, созданном вручную альбоме «Жили-были…».

О последнем я написала тогда в своем блоге, получив комментарии читателей об «уровне печали, превысившем все допустимые нормы». Очень хотелось понять, что же так «цепляет» нас в этих простых, спокойных и немного старомодных снимках. А недавно воспоминания о моих собственных бабушках снова «вытащили» из памяти эту фотоисторию Каширина.

 

Местная история

«Провинциальное», «местечковое», «местное». Почти все прилагательные, пытающиеся определить большую часть территории России, имеют в нашем языке явственно пренебрежительный оттенок. Сразу же приходит в голову что-то про отставание от прогресса, удаленность от центра, «вечный сон», горьковскую «свинцовую мерзость» («тесный, душный круг жутких впечатлений, в которых жил простой русский человек»). А уж «малая родина» и вовсе вызывает ассоциации с брежневским временем.

Не очень приятны и многие слова русского языка, связанные с понятиями «патриотизм»: в них чудится то мертвящее бюрократическое дыхание официоза, то оголтелые крики радикалов. И как-то так получается, что хрупкое, тонкое, акварельное ощущение от множества небольших городов России, их по-прежнему медленной жизни, сохранившихся деревянных и небольших каменных домов и главное – их людей, толком и не выразишь. Оно появляется у меня в поездках по стране: в Томске, Новгороде, Угличе, Суздале. В Рязани, куда мы ездили крестить сына подруги и где до сих пор сохранилось несколько домов ее предков. Я, «коренная» в Москве, чувствую его и в столице, когда еду на трамвае по Замоскворечью или вдруг прямо посреди высоток нового района замечаю неизвестно как тут появившийся клочок земли с огородом и голубятней или лужайку с яблонями и вишнями, оставшимися от старой усадьбы. Все это явно объединяет нас, составляет часть нашей «национальной идентичности», но сказать об этом непросто – какие-то слишком камерные, личные, «местечковые» ощущения для такой большой страны, а язык для разговора о любви к своим корням у нас слишком бедный или чересчур пафосный. Возможно, фотография передаст эти чувства лучше, без слов?

Снимки Евгения Каширина, весь его колоссальный труд по сохранению памяти Рязани – как раз про это. Каширин был удивительным человеком. По воспоминаниям современников (с кем-то из них мне удалось поговорить), «достаточно тихим, негромким», скромным, не продвигавшим себя, просто спокойно занимавшимся своей работой, но его узнавали на улицах, называли «рязанской достопримечательностью». Он был настоящим энтузиастом своего дела. Собирал все, что касалось Рязани, – в основном фотоматериалы: слайды, негативы, дагерротипы, старинные снимки и фоторепродукции с изображениями города. Переснимал страницы старых газет, рисунки, гравюры, делая потом из этого материала небольшие фильмы. Выступал с докладами. Был телеведущим программ. Учил других. Рассказывал красочные истории – у него была феноменальная память.

Когда слушаешь и читаешь знавших его, создается впечатление: человек не просто знал город, как свои пять пальцев. Он чувствовал тело города, наполняя жизнью прошлое и соединяя личное, чувственное ощущение от пространства и самого воздуха с тактильностью самой фотографии. Это чуткое вслушивание, всматривание в историю, ее нынешний и уходящий быт, в приметы времени, в лица – повседневная работа памяти, которую Каширин выполнял за всех окружающих.

Однако прошлое Рязани для Каширина не было окружено только благостной «лакировкой», сахарным ореолом приторности. Он был внуком расстрелянного в 1937 касимовского священника Евгения Пищулина и одним из создателей рязанского Мемориала. Вместе с другими он занимался собиранием устных воспоминаний об этой тяжелой эпохе, поиском мест захоронений жертв репрессий, подбирал материалы для «Рязанского мартиролога».

Историк и председатель Мемориала Андрей Блинушов вспоминает: «Удивительно, но он был вхож (и любим!) в дома бывших политзаключенных с двадцатилетним лагерным стажем; партийных ветеранов, прослуживших режиму от Ленина до Брежнева; лагерных комендантов, наводивших ужас на четверть Колымы. (...) При этом (…) Каширин отнюдь не был конформистом. У него были вполне отчетливые границы Добра и Зла. Он всегда знал и помнил о разнице между палачом и жертвой. Но была в Жене такая готовность к пониманию человеческого несовершенства, такой интерес к людям и их судьбам, что очень многие, порой жестокие и очерствевшие в бедах сердца, открывались ему навстречу... Порой мне казалось, что Женя первым из рязанских мемориальцев ощутил (не понял, а почувствовал), что самым главным в исторической мозаике, сложенной из крови, счастья, танков, первых поцелуев, доносов, открытий, карцеров и пороховой гари, самым главным является человек, его персональная судьба.» (целиком воспоминания можно прочесть вот здесь: http://www.history-ryazan.ru/node/6207)

 

Работа памяти

Почти все собственные фотографии Каширина - снимки людей, бытовые сценки, портреты. Внимательное вглядывание фотографа в каждое из этих лиц становится поиском типического, не теряя при этом искренней заинтересованности и сочувствия к каждому конкретному человеку. Как в увеличительном стекле они отражают жизнь, бытовую и эмоциональную, всей страны.

Вот две женщины, сельские жительницы, одна совсем молоденькая, другая постарше, одна в цветастом, другая в пуховом платке едут в переполненном автобусе. В руках – стеклянные бутылки с молоком: снимок называется «С покупками». Лица усталые, грустные, как будто лишенные эмоций. Чувства, вызываемые этим кадром, однозначно описать непросто: это и критика советского быта, и вроде бы легкая ностальгия, и собственные, для меня – детские, воспоминания о какой-то непроницаемой, временами тоскливой толще позднесоветского быта. Но главное – потрясающее до глубины души ощущение доброты автора, который даже покорность и, возможно, ограниченность каких-то своих героев показывает с огромным сопереживанием, не вторгается в их жизнь, даже снимая их тайком.

В каждой из этих работ есть что-то невыразимое, что почти невозможно сформулировать. Вот снимок «Тихий час» - трое спящих ребенка на деревянных лавках в электричке и их усталая мать, смотрящая в окно. И снова трудно свести эмоции, вызываемые изображением, только к одному ощущению: печали или радости, здесь есть все.

Вот спящая в электричке бабушка в косынке: рука подпирает щеку. Картинка самая обыденная – это слегка раздражающая суета и раздерганность повседневной жизни, гомон пригородных поездов с обшарпанными скамейками. Но вглядимся: снимок называется «Пряха», а рядом с героиней стоит не какой-то непонятный агрегат, а самая настоящая прялка. А на коленях – то ли корзина цветов, то ли цветастая сумка, и это заставляет задуматься о юности этой испещренной морщинами женщины. Возможно, когда-то она любила танцевать, была яркой и веселой, радовалась каждому моменту жизни, и, по сути, вся эта прежняя живость осталась в ней и прорывается сквозь полотно фотографии визуальными намеками.

Вот две женщины под дождем: молодая, легкая, одетая одновременно щеголевато и скромно, просто летит под своим зонтом, почти не касаясь земли. А на снимке рядом – пожилая, зонта нет, а дождь проливной, платок на голове, вязаная кофта. В руках – буханки хлеба в полиэтиленовом пакете: снимок называется «Дорогая ноша». И снова непонятно, чего тут больше – легкой иронии, сопереживания или неожиданного, но вполне ощущаемого чувства спокойной радости, которое испытывает эта немолодая женщина, идущая под проливным дождем без зонта.

Чувства, которые вызывают снимки Каширина, вообще довольно трудно уложить в какие-то рамки. Потому что это, безусловно, не «социальная критика» в современном ключе, не андеграунд, не «злая фотография», не документалка в духе Щеколдина или Семина, не мухинское кропотливое исследование осколков и обломков советской системы. Какие-то из работ Каширина, вроде снимка смеющихся детей под снегом с подписью «Где-то рядом горка», вполне напоминают сглаженные, слегка беззубые работы советских фоторепортеров эпохи оттепели: невинные забавные картинки, жанровые и бытовые зарисовки, в которых можно было укрыться от привычного официоза. Но и тут, конечно, все оказывается не так однозначно: особенное качество гуманности, уважение к людям труда на фоне мертвящего влияния идеологии и постоянного сита отбора, осуществляемого за автора. Эти ростки позднесоветского стиля обладают своим узнаваемым настроением, не сводимым только к бегству от реальности. Но творчество Каширина не состоит только из этих легких «жанровых зарисовок» - и критический элемент, и документальная основа во многих из его работ, безусловно, присутствуют, и присутствуют ярко.

 

Переизбыток печали

Самая интересная, иногда вызывающая слезы на глазах серия Евгения Каширина – это, конечно же, «Жили-были…». Я видела ее в нескольких вариантах: в виде рукотворного и рукописного альбома, отдельно публикуемой в книге серии фотографий с короткими подписями, «исследования» с большим количеством текста и каждый раз она пробуждала во мне новые эмоции.

Героини этой удивительной серии – две пожилые женщины из рязанского села Затишье, бабушка Клавдия и бабушка Фрося. Каширин снимал их на протяжении многих лет, в 1970-80х. На черно-белых снимках – различные моменты повседневной жизни. Названия снимков говорят сами за себя: «Задумалась», «Стакан молока», «Молитва», «Домашняя живность», «Перед телевизором», «Проводы гостей, «С чугунком», «Письмо внуку», «Немудреный стариковский быт», «Няньки».

Помимо краткого заголовка у каждой фотографии есть и развернутая подпись. В каких-то вариантах проекта это небольшие тексты, в других – пространные рассказы. Но именно сам факт их наличия заставляет снимки воздействовать на зрителя глубже, значительнее, намного эмоциональнее. Фотография работает и без них – снимки Каширина в этой серии и сами по себе производят сильное впечатление. Но подписи создают пространство постоянных перекличек смысла, заставляют снова и снова возвращаться к запечатленным чертам, как будто опускаясь и снова поднимаясь из глубин собственной памяти. Совместная работа фотографии и подписи тут не позволяет остаться на поверхности, проскользнуть взглядом, увлекает к нюансам смысла.

Вот некоторые подписи. Снимок «Задумалась» (1982): «О чем думаешь, баба Фрося? - Папу вспомнила. Как он купал меня в деревянном корыте под цветущими яблонями». Кадр «Бабушка Фрося причесывается» (1983): «Волосы у бабы Фроси, несмотря на возраст, были густые, и причесывала она их долго, деревянным гребнем. Кто-то глянет и подумает: вылитая Баба Яга. А на самом деле человека добрее, чище душою и помыслами трудно себе представить». Снимок «С чугунком» (1981): «Бабушкины руки никогда не знали душистых кремов, красивого маникюра, лечебных массажей. Приглядевшись, на них можно было увидеть следы глубоких порезов от серпа, пятна от оспы и искривленные суставы от полоскания белья в проруби зимой. До последнего дня бабушкины руки пытались что-то делать…».

Когда рассматриваешь снимки серии, снова возникает странное ощущение разнонаправленных эмоций, не сводимых к какому-то единому знаменателю, но явно более глубоких, чем на первый, самый поверхностный взгляд. Возьмем, например, фотографию «Немудреный стариковский быт». Мы видим на ней двух женщин, живущих, по сути, в крайней бедности: в доме неприбрано, одеты они не очень аккуратно. Тема «стариковства» как будто объясняет это общее ощущение бытовой неприкаянности – и вроде бы, как это и было принято в «оттепельных» зарисовках о детях, о любви, о старости, как будто стирает более широкие социальные, политические смыслы. Однако по каким-то причинам каширинское сочетание фотографии с подписью «цепляет» сильнее: мне, например, захотелось узнать, а кто же изображен на фотографиях и стоит ли за «немудреностью» этого быта что-то еще кроме пожилого возраста.

И вот что выяснилось. «Бабушка Клава» - это Клавдия Ивановна Пищулина. Жена того самого расстрелянного священника, долгие годы пребывавшая в неведении о его судьбе и так и не вышедшая замуж снова. Дочь и жена священника, она получила хорошее образование, свободно говорила по-немецки и французски, помнила гимназические годы – и оставила после себя рукописную тетрадь воспоминаний о чудовищности пережитых ее семьей в 30х годах событий (их можно прочитать вот здесь: http://www.history-ryazan.ru/node/5049). Когда вы видите ее фотографии в юности, вас потрясает ее стать, гордая осанка. А «бабушка Фрося» - это Ефросиния Васильевна, бывшая няня, которая, как пишет Каширин, «пришла в семью еще совсем молодой, чтобы помочь нянчить детей, да так и осталась здесь жить навсегда».

Каширин не показывает визуально каких-то социальных различий между этими двумя женщинами. И снова идеологическое или классовое кажется как будто стертым, непроговоренным – как и у других авторов эпохи, из числа тех, кто не порывал резко с советским строем, не уходил в андеграунд. Но явная тягостность их общей истории проступает за приметами быта. Изначально уравнивающее бабушку Клаву и бабушку Фросю «стариковство» вызывает в памяти бытовую скромность собственных бабушек и дедушек. В этих воспоминаниях есть и ностальгия, и щемящая печаль. Но постепенно понимаешь - дело и в чем-то еще. У гордой, всегда аккуратной бывшей воспитанницы гимназии, которую теперь исправно посещают и явно любят такие внуки, как Евгений Каширин, тема заброшенности проступает как-то слишком явно. Кем заброшены эти женщины? И откуда в тебе самой столько печали о собственных бабушках, всегда готовых приласкать и согреть маленькие сущности, детишек, бездомных животных, но почти никогда не говорящих о своих эмоциях, словно замерзших?

Вот так постепенно к собственным воспоминаниям, на которые натолкнули эти снимки, присоединяется то, о чем не думалось в детстве, мало размышлялось в советской юности, – лицо государства, в котором твои старики живут вот так: следы классов стерлись общим ощущением нехватки или бедности. По сути, это и есть пресловутая «социальная критика», «взгляд на другого» и прочее, и прочее, чем сейчас увлечены в мире столь многие фотографы. Перед нами умирающая дореволюционная деревня. И яркие люди, вынужденные вот так «доживать свой век». Дырявая кофта, застегнутая не на все пуговицы, становится знаком повседневного героизма женщин, оставшихся одинокими вовсе не по собственной воле, – и символом тех следов и шрамов, которых до сих пор полна наша жизнь.

Но и на этом смысл снимков не исчерпывается. Ведь демонстрируя  непритязательность обстановки и следы незавершенного горевания, Каширин как-то передает и ощущение стойкости духа, и спокойствие, и остатки старинного понимания быта, уклада, несущего чувство мира. И даже равноправия, которое советское время дало разным классам, возможности более тесного общения, взаимной поддержки тех, кто раньше принадлежал к разным социальным стратам. Каширинская черно-белая фотография существует в мире, в котором значительно больше двух контрастных цветов или оттенков серого.

 

Исследование или сопереживание?

Особняком в проекте стоит фотоэссе о смерти одной из бабушек, которое иногда называют «Последнее лето бабушки Фроси». И вот ведь странное впечатление, возникающее, впрочем, и при взгляде на другие снимки этой серии. Вроде бы речь идет о событии грустном, способным вышибить из зрителя слезу. Здесь есть кадры, на которых запечатлен гроб, могила, кладбище. Я знаю многих современных авторов, которые из подобного «материала» сделали бы настоящую эмоциональную бомбу, от рассматривания которой, впрочем, было бы как-то неловко – все напоказ, на разрыв, без жалости. Но тактичные кадры и овеянные поэзией строки Каширина словно защищают бабушек, окутывают тайну жизни и смерти уважением. Даже фотография открытого гроба похожа на корабль, уплывающий куда-то к свету:

«В природе все распускалось и цвело, а бабушке Фросе день ото дня становилось все хуже и хуже. Она ни на что не жаловалась, только говорила, что силы покидают ее и глаза почти ничего не видят. А ночью ей снятся огромные холодные сугробы снега, засыпавшие дорогу домой. Дрожащими руками бабушка все чаще пыталась ощупать знакомые предметы, которые еще связывали ее с этим миром. Но как потрогать цветущий сад или мерцающие звезды – все это уходило от нее постепенно и навсегда. В природе все катилось своим чередом. Всходило и пряталось за тучи солнце, густою росой покрывались травы, пастухи гнали стадо на пастбище, А Ефросинья Васильевна, уже обмытая соседками и одетая в новую кофту, лежала неподвижно в своем уголке, ожидая запоздалых внуков…».

Когда я рассматриваю снимки Евгения Каширина, я все время задумываюсь над тем, чем же отличается наша собственная любительская, документальная фотографическая традиция 1970-80х от того, что происходило в тот момент в мире и от нашего времени и что мы можем взять оттуда в современность. Ведь именно эти годы на западе – это время «социального поворота», трудной рефлексии над настоящим, острого постмодернистского протеста против политической и идеологической мифологии, отказа от старого понимания гуманизма.

Итогом этого пути «там» стало более сложное отношение к проблеме точки зрения, усложнение взгляда, повышение его яростной критичности или, наоборот, нейтральной научности, реальные подвижки на пути уменьшения социальных различий, но и потеря вот этого удивительного качества мягкого участия к «объектам съемки». Это то, о чем мне недавно говорили сразу несколько участников прошлогоднего международного портфолио-ревю в Москве: их серии о собственной родне казались западным кураторам «слишком несмелыми», слишком бережно обращающимися с теми, кто перед объективом, боящимися их уязвить или поранить. На этом фоне социальные серии некоторых наших авторов иногда кажутся старомодными, плоскими и невыразительными. И доля правды в этом есть: мы пока, увы, так и недоосвоили тот мировой фотографический опыт, от которого были отрезаны несколько десятилетий подряд.

…Но, признаться, в такие моменты я всегда вспоминаю Евгения Каширина. А также дореволюционные снимки Нижегородской губернии Максима Дмитриева. Или работы нашего современника омского фотографа Александра Кустова, его серии «Недород» и «Окраина». Снимавшего в восьмидесятых-девяностых глубинку белорусского фотографа Сергея Брушко. Литовскую фотошколу советского времени. Во взгляде этих авторов, несмотря на все различия, сходятся воедино ощущение своих корней и чувствование себя частью этой «недомодренизированной», сохранившей неброскость и неяркость культуры, отстраненная, исследовательская, дистанциированная позиция критика и бережная доброта. Последняя, наверное, – это и есть тот общий знаменатель, который позволяет соединить вместе все те сложные чувства, которые мы испытываем, смотря на снимки Евгения Каширина и окружающую нас действительность.

 

Что еще прочитать и посмотреть о Евгении Каширине:

 

Собрание некоторых фотографий Евгения Каширина: http://fotki.yandex.ru/users/sobranies/album/31959/?p=0
http://fotki.yandex.ru/users/ribmin/album/38022?
 
Снимки «Жили-были…» с длинными текстами Каширина и статьей Светланы Пожарской: http://www.photo.ru/photo/teoriya/sintez-slova-i-izobrazheniya-iz-tsikla-anatomiya-fotografii
 
Здесь я постаралась собрать часть серии с краткими подписями: http://victorieuse.livejournal.com/69142.html
 
История семьи Кашириных и Пищулиных (включая воспоминания Клавдии Ивановны):http://www.history-ryazan.ru/node/5049?page=0%2C0
 
О деятельности Каширина в Мемориале:http://www.history-ryazan.ru/node/6207
 
О коллекции Каширина:http://textpoisk.ru/134/63
 
Некрологи:http://www.rgdrzn.ru/pages/show/honor/honor_detail/38