Буквально промелькнувшая в Москве экспозиция "Маленькая фотография" - один из самых удачных кураторских проектов последних лет. Он показывает - в нашей стране возможно создание выставок, основанных на оригинальной авторской концепции и вписанных в новейшие мировые тенденции в исследовании фотографии.
Откровенно говоря, меня удивило, что эта выставка шла в Мультимедиа Арт Музее (бывший МДФ) меньше месяца, да к тому же в не самое удачное летнее время. Неприятным сюрпризом стало и то, что экспозиция закрылась на неделю раньше, чем было объявлено в начале (логичным казалось наоборот ее продление!).
Краем уха я слышала о неких концептуальных разногласиях в недрах музея, из-за которых выставка все никак не могла состояться в течение нескольких лет. Это казалось мне довольно странным – ведь на мой взгляд, в ней соединились самые современные, прочерченные мировыми кураторами и учеными пунктиры музейной и исследовательской работы. К тому же они были вписаны в отечественный контекст. Последнее у нас бывает довольно редко: мы либо бездумно "срисовываем" западные идеи, либо угрюмо замыкаемся в крайне мифологизированном ощущении нашей "уникальной традиционности".
Короче говоря, я решила слегка изменить обычным правилам ("пишем только о происходящем") и посвятить этой, уже завершившейся, выставке отдельную колонку.
Маленькое – прекрасно!
"Маленькое – прекрасно", "Дотрагиваясь до фотографии", "Неснятые фотографии"… и "Маленькая фотография". Тема московской выставки перекликалась сразу с несколькими западными проектами.
Например, с открывающейся через пару месяцев на ярмарке Paris Photo экспозиции фотографии малого формата "Small is beautiful". Ее делает известный, в том числе в Москве, куратор Аньес де Гувьон Сен-Сир, а "малый формат" вообще станет одной из трех главных тем Месяца фотографии в Париже. Переклички есть и с тематикой как минимум двух вышедших в 2012 году книг – "Touching Photographs" знаменитой исследовательницы фотографии Маргарет Олин (Chicago University Press) и ориентированной на более "массовую" публику "Photographs Not Taken" (издательство Daylight). Уместно также вспомнить и чуть более ранние проекты: например, опубликованную в 2008 книгу Фреда Ритчина "После фотографии" (After Photography, 2008) или один из последних номеров журнала FOAM "Курируя будущее" (Curating the Future, issue 29, 2011). Такой вот интересный контекст.
О некоторых из этих проектов я надеюсь рассказать в следующих колонках. Все они, имея фокусом разные темы, сходятся в одной смысловой точке – в попытке понять и наглядно показать, как меняется наш взгляд на фотографию в быстро наступившую "цифровую эпоху". В нынешнее переходное время мы теряем опору под ногами в виде устоявшихся взглядов, начинаем четче видеть изнанку, швы и стыки самых разных жанров, производим прорыв к новым смыслам и революционным визуальным практикам. И в то же время острее чувствуем ностальгию по уходящему: возвращаемся к самому началу, находим там неожиданные переклички с самым актуальным.
Почти все эти проекты делают упор на способы бытования фотографии, пытаются отстранить нас от привычного восприятия ее "просто картинкой". Они также отражают современные дебаты о том, что такое для фотографии гуманность и этика и как она участвует в создании связей между людьми. И все же, московская выставка, затрагивая эти "модные темы", стоит здесь слегка особняком. В чем отличие?
"Бракованная" фотография или россыпь сокровищ?
"Маленькая фотография" - одна из самых удивительных экспозиций, которые я видела за последние годы. Включая те, которые делал тот же самый мдфовский куратор, фотограф и коллекционер Сергей Бурасовский.
Конечно, зерна, проросшие здесь, были и в его предыдущих проектах. "Российское застолье", "Пляжный роман", "Иди в баню" и другие часто также представляли "старую", "маргинальную" и любительскую фотографию, со всеми ее шероховатостями: выцветшую от времени, неправильно обрезанную, захватанную пальцами, с загнутыми углами. Даже когда демонстрировались "газетные снимки", они помещались в совсем другой контекст, становились иными – более приближенными к личному, семейному чувству истории. Но все-таки это были очень простые тематические выставки. Чуть иным был "Советский фотомонтаж", но и он передавал этот трудно выразимый интерес создателя собственной коллекции к истории страны через близость фотографии к чувственному, данному в физических ощущениях человеческому опыту.
"Маленькая фотография" была сделана чуть иначе, но именно здесь эта идея "материальности" прошлого нашла свое самое концентрированное воплощение. В ее основу был положен не какой-то тематический фокус или жанр, а формат. На этой большой – целый огромный зал, занявший этаж МДФ, - выставке были собраны в хронологическом порядке кадры малого размера, от дореволюционных до почти современных. Все они были не больше 9 на 12, многие – например, контрольные отпечатки, - гораздо меньше. Часть – уникальные отпечатки, другая – наоборот, типичнее не бывает. Среди них были представлены фотооткрытки 1860х и "Русские типы" Вильяма Каррика (фотовизитки), посмертный портрет Есенина, сделанный спустя 5 часов после его самоубийства в Англетере, и неизвестные рисунки и фотографии политического ссыльного Ивана Смолякова (на них, в частности, Серго Орджоникидзе), зарисовки коммунального быта и самодельные новогодние открытки, "контрольки" и контактные листы Александра Родченко, Аркадия Шайхета, Бориса Игнатовича, Дмитрия Бальтерманца, Моисея Наппельбаума, Семена Фридлянда, Виктора Ахломова и фотоперформансы 1970х.
Все эти работы делались, по большей части, вовсе не для музеев и не для публикации в газетах или журналах. Одни – потому что представляли собой любительские карточки, снимки из фотоателье и то, что называется "массовой тиражной продукцией". Этот контекст подчеркивался в экспозиции способом представления: по нескольку карточек на одном листе, уголки которых, как можно было разглядеть, были вставлены в прозрачные "кармашки" - наподобие тех, что мы видим в старых семейных фотоальбомах. Другие – потому что были черновиками или браком: профессионалы делали их "для себя", в СМИ попадали другие версии тех же снимков, "рабочие материалы" уничтожались или запирались в архивы. Некоторые из них – это несостоявшиеся шедевры, которые так и не были напечатаны в более крупном формате.
История домашним образом
На "Маленькой фотографии" можно было "зависнуть" надолго, пристально вглядываясь буквально в каждый отпечаток, пытаясь разобрать мелкие детали, забывая про другие выставки. Дух захватывало от неожиданности, предвкушения открытий, какой-то странной смеси совершенно разных взглядов и ощущений прошлого – глубоко личного, напоминающего об архиве собственной семьи, типизированного, обезличенного ("как у всех"), и авторского, известного, узнаваемого. Всеобщее, историческое и интимное, прошлое и крайне актуальное постоянно перемежались, перекликались, вступали в сложные диалоги.
Взять, к примеру, самые ранние снимки на выставке "Русские типы" Вильяма Каррика и "Портреты нижегородцев" Максима Дмитриева или цветные изображения жителей деревенской России Сергея Прокудина-Горского. Формат визитной карточки или фотооткрытки был международным, но тема "народничества" немедленно включала размышления о тонкостях именно отечественного контекста – старые споры о "маленьком человеке", современные - об "интеллигенции" и "народе". Что-то, конечно, казалось интересным как давно ушедшая натура: как это выглядело или даже "надо же, а это было вот так!" - лето в родовом имении министра внутренних дел Петра Дурново неизвестного автора, русские солдаты у австрийского пулемета или "у блиндажа в масках от удушливых газов" (фотограф Сергей Корсаков), наводнение в Москве 9-12 апреля 1908 года (Ж.Мейер), "Бойскауты в оцеплении у горящего здания Савеловского подворья" (1918 год, без автора). Что-то казалось милым и домашним как безымянная студийная постановка "Я играю в теннис" 1920х или серия "Портреты любимой в домашнем интерьере" тоже неизвестный автор, тоже 1920е. Но от большинства даже самых "неисторических" карточек тянулись эмоциональные нити, затрагивавшие нерв современности.
Возьмем, например две демонстрировавшиеся на выставке открытки – портрет имама Дагестана и Чечни Шамиля, одна из них Сергея Левицкого ("тиражировал Везенберг"). Окладистая седая борода в духе православных старцев не соответствовала существующим в голове современным клише о "южных республиках". Начиная заинтересованно узнавать, а почему Шамиль "гулял" по России в виде открыток, можно было наткнуться на целую традицию изображения не только титульной нации в народных костюмах разных губерний, но и других народов России (о ней можно почитать, например, вот здесь: http://www.blago-mh.ru/issues/16-17/24_cards.php). Сразу вспоминались ее корни – в еще ренессансном зарождении интереса к другим народам и их обычаям, в пресловутом имперском "ориентализме" ("западный" термин), то есть превращении покоренных народов в зрелище, в "дикарей" и "детей гор". Но тут же приходил в голову весь спектр неоднозначных мыслей, именно про "отечественное": о насильственной колонизации (плохо!) или о роли таких открыток в осознанном создании образа многонациональной страны, о борьбе с враждой с непохожими на тебя (хорошо!). И конечно, не без сравнения с современной ситуацией отсутствия интереса к другим, закукленности в своем коконе, атомизации.
Еще один пример - представленный на выставке снимок Феликса Дзержинского 1918 года: в шляпе и без бородки, с женой и сыном в сытой и спокойной Швейцарии. И рядом - он же с обледенелым лицом на похоронах Ленина. И тот, и другой бесконечно удалены от канонического "железного Феликса", показывают его "домашним образом" (выражение Пушкина). Первый, конечно, привлекает гораздо больше – изумляет, возмущает воспоминанием о том, что в этот момент происходило в России, в том числе под непосредственным руководством самого Дзержинского. Лезешь в источники за информацией и читаешь, что да, действительно, он выезжал на месяц из России – то ли поправить здоровое, то ли на разведку. Интернет полон ожесточенных споров по этому поводу между сторонниками и противниками советской власти.
Так "маленькая фотография" делала историю, о которой знают и читают лишь специалисты, мгновенно доступной всем зрителям. В общем, тот самый пушкинский "заячий тулупчик".
Рассматривая фотографию
Следующий слой смыслов был связан с побуждением нынешних зрителей к неторопливому рассматриванию, в том числе широко известных работ. Это прямо входило в одну из задач выставки, которая состояла в "возвращении фотографии более человеческого, маленького масштаба", противопоставленного стремительному потреблению образов современности и "крупному формату" арт-работ каких-нибудь Андреаса Гурски или Кандиды Хофер. На это работало все, включая способ показа - ярко освещенные направленным лучом витрины в затемненной комнате.
Мне это тут же напомнило работу Вальтера Беньямина тридцатых годов "Маленькая история фотографии". Именно с ней удивительным образом перекликалось и название выставки (куратор, по его признанию, работу в уме не держал). Беньямин писал о времени, когда само несовершенство техники побуждало "вживаться в каждый миг". Люди до появления возможности печатания снимков в газетах вступали в поле фотографии "незапятнанными или, сказать вернее, без подписи", человеческое лицо "было обрамлено молчанием, в котором покоился взгляд".
Но убежать в сентиментальную ностальгию на выставке все же не получалось: вглядывание в эти лица оставляло какие-то очень неоднозначные впечатления. С одной стороны, многие из них, безусловно, были более спокойными, чем современные - дореволюционные крестьяне-середняки, мелкие чиновники, инженеры смотрели на современного зрителя одинаково "замедленно", протяжно: ритм их жизни явно был иным,. Но, с другой стороны, было видно, что многие, особенно из социально неблагополучных слоев, страдали, по всей видимости, гораздо сильнее, чем сейчас: очень много было на снимках людей крайне бедных, плохо одетых, явно бездомных и больных.
Именно эта "социальная идея" и упор не на искусство, а на массовое бытование образов, кстати, отличает нашу "Маленькую фотографию" от уже упомянутой, готовящейся сейчас во французском Доме фотографии (MEP) большой выставке "Small is beautiful", а также ряде сопутствующих ей проектов парижских галерей и институтов. Конечно, трудно говорить о еще не открывшейся экспозиции. Но, судя по доступным описаниям, в Париже "маленькая фотография" будет помещена в иной концептуальный контекст – более близкий к арту, к контексту уникальности.
На ней, скажем, будут показаны существующие в единственном экземпляре дагерротипы французского таможенника-путешественника Жюля Итье (почти таможенник Руссо!) – самые ранние из существующих фотоизображений Китая. В Москве в экспозиции дагерротипов не было. И хотя куратор объяснял это почти полным их отсутствием в доступных ему коллекциях, дело было не только в этом. Просто дагерротипы вообще не очень вписываются в "тему рассматривания", если брать ее не с точки зрения современного зрителя, а в историческом ключе. Ведь как отмечает тот же Беньямин, цитируя немецкого фотографа 19 века Карла Даутендея: "Поначалу люди не отваживались рассматривать первые изготовленные ими снимки. Они робели перед четкостью изображений и были готовы поверить, что крошечные лица способны сами смотреть на зрителя, таково было ошеломляющее воздействие непривычной четкости и жизненности первых дагерротипов на каждого".
В Париже "контрольки" и "контакты" "королевы Лейки" Ильзе Бинг или фотодокументалиста Стефана Дюруа будут также соседствовать с работами, уникальность которых объясняется актуальными арт-практиками, например, осознанно противопоставляющими себя современной традиции "укрупнения" фотографии, школе Бехеров. Например, поляроиды Ханны Виллиджер – мгновенные снимки самой себя с расстояния вытянутой руки, играющие с популярными понятиями "идентичности" или лакановской "стадией зеркала"; работы Жана-Батиста Сенега, часто использующего ранние технологии вроде мокрого коллодия и амбротипии; небольшие снимки Кристель Лерисс, кропотливо подмечающие небольшие осколки, щели и кракелюры, которые оставляют на реальности действия людей; фантазии Сары Мун или последние работы Вероник Эллена, так или иначе посвященные переоткрытию темы интимности.
"Маленькая фотография" Сергея Бурасовского контекст определяла иначе. Она была про вполне определенные, локализованные во времени практики бытования фотоизображения, про изнанку современного массового восприятия фотографии как безусловного авторитета, "естественного способа" фиксации действительности. А также про способы фальсификации реальности.
Подрыв естественности
Ретушь, отбор, постановка. Какой-то неизвестный автор в двадцатых снимает "новых граждан новой России" - комсомолка в косынке вместе с двумя кавалерами выглядит слегка комично: уж больно топорная работа. Таким же казался этюд "Забавы нэпмана" - некий господин раскуривает крупной купюрой сигару. Но смеяться как-то не хочется, когда вспоминаешь, что ждало всех нэпманов в дальнейшем, или думаешь о современных "олигархах" и о том, как прошлое возвращается на круги своя. А "Материалы по пропаганде подписки на журналы и газеты издательства "Правда", сделанные в зловещем 1937, поражали количеством ретуши – и тем, как просто теряется грань между снятой действительностью и нарисованной по чьему-то приказу красивой картинкой.
Обнажение швов, которые обычная публика не видела, потребляя уже готовый "продукт" вроде заретушированных донельзя плакатного вида снимков, навевало и мысли о том, как просто люди следующих поколений принимают эту красочную витрину за "реальность прошлого". Или о прошедшей в 2012 в московском музее истории ГУЛАГа выставке, сделанной по книге Дэвида Кинга "Пропавшие комиссары", с массово вытертыми с фотографии "неугодными" деятелями революции. Они исчезали постепенно, один за другим – и зримость работы ретушера заставляла автора-куратора той экспозиции задаваться вопросом: то ли эти швы оставлялись видимыми для запугивания зрителей, то ли наоборот были красноречивым, почти героическим намеком на то, что нужно было обязательно скрыть, уничтожить, схоронить в общей могиле.
Недавний сборник Photographs Not Taken также определяет этот контекст московской выставки. Это интервью с фотографами, среди которых, например, Сильвия Плачи, Алекс Вебб, Мэри Эллен Марк, Тим Хезерингтон и многие другие - об упущенных "решающих моментах" и несделанных фотографиях. Документальная фотография, "классический" журнальный газетный репортаж, которые воспринимались зрителем такой естественной иллюстрацией событий, раскрывают здесь механизмы своего производства.
Странное впечатление производили на московской выставке также 18 "контролек" Бальтерманца, так и не дошедшие до окончательной печати кадры Родченко с мамой, женой и дочерью и множество «черновиков» других знаменитых фоторепортеров. Всматриваясь в последние, я сделала неожиданное для себя открытие: и наши тоже умели делать "прямую", "непосредственную" фотографию, высвечивать детали быта, без рапортов о достижениях. Просто все это не было востребованным в СМИ или было попросту опасным. И все сильнее в голове возникал вопрос: где же, ну где тогда правда – о быте, истории, эпохе? И вспоминался недавний разговор с Антанасом Суткусом о его архиве, - где тысячи так и не опубликованных изображений - вызывающий раздумья о сите отбора, который, оказывается, не всегда выделяет лучшее или типическое для своего времени, и о том, что нам еще только предстоит открыть в советской эпохе.
И конечно, блистательный вклад вносили в эту тему работы 1970-90х. Наклеенные на грубую бумагу фотографии Альберта Багаутдинова казались авторским коллажем, а оказывались в итоге контрольками и конвертами, в которых различные агентства, включая ТАСС, рассылали снимки корреспондентов по местным изданиям. Надпись на снимке влюбленной парочки Багаутдинова "Убрать столб!" напоминала о недавнем скандале на World Press Photo, в которой за стертую ногу и излишние манипуляции с изображением был дисквалифицирован Степан Рудик, видимо, дело все-таки не только в "наступлении цифры". Снимок Юрия Рыбчинского, наоборот, оказался арт-фотодокументацией: "Перформанс в мастерской Симоны Сохранской с участием Всеволода Некрасова и Дмитрия Пригова" (руки, просунутые в дырки лиц красочных тантамаресок) сознательно играл с "естественной искусственностью" фотографии репортеров, "профессионалов из ателье" и с улиц, зарабатывающих на хлеб насущный.
Теплота взгляда
В общем, в своем пересмотре практик и структур документального выставка "Маленькая фотография" шла в русле самых современных фотографических тенденций, вписывалась в магистральные исследовательские темы: о материальности и телесности взгляда, о влиянии носителя на идеологию изображения или о важности повседневного и незамечаемого. Правда, здесь складывалось ощущение, что куратор руководствовался , скорее, чутьем, а не знанием этого контекста. И очень не хватало пояснительного аппарата (истории карточек, слов про конкретные жанры и форматы).
Но, с другой стороны, вполне в духе так любовно собиравшейся Бурасовским годами коллекции, составляющей больше половины выставки, "ученая" информация подавалась здесь зримо и понятно зрителю. Словно "маленькая фотография" постоянно напоминала о своей демократической природе. Она не возвышалась ни над кем холодным айсбергом, не смотрела свысока, с позиции эстета или эксперта. Да и зритель, к которому обращалась выставка, был именно наш, отечественный, российский. Тот самый, который пронес через все годы и десятилетия испытаний ощущение камерной и хрупкой основы человеческих отношений, теплоты семейных и дружеских связей, поддерживающих каждого из нас в самое трудное время.
Будем надеяться, что эта удивительная выставка превратится теперь в альбом или исследование "маленькой фотографии", хотя сделать это с учетом ее "тактильности", "медийности" и ориентированности на размер будет непросто.
Виктория Мусвик