Архив

Виктория Мусвик. Игра в прошлое

Фотовыставка «Уиджи. «Обнаженный город»: Нью-Йорк, Лос-Анджелес. Из коллекции Жана Пигоцци» (МАММ/МДФ)
18/12/2012 11:31

Игра в прошлое

В Москве проходит две выставки, заставляющие задуматься о природе ностальгии по прошлому и отторжения «неудобного» настоящего, а также о культуре зрелища и о «звездной болезни» современности – «Уиджи. «Обнаженный город»: Нью-Йорк, Лос-Анджелес. Из коллекции Жана Пигоцци» (МАММ/МДФ) и «Звезды между небом и землей. Мимолетные взгляды. Из коллекции Air France» (фонд Екатерина).

 Две эти выставки, несмотря на вроде бы совершенное отсутствие сходства: одна про человека, зарабатывавшего на жизнь снимками трупов и выхваченных из тьмы в пикантных позах «ночных жителей» Нью-Йорка, другая - про кропотливое и тщательное выстраивание спектакля о красивой жизни, хотя временами и пойманной в неожиданные моменты, на самом деле вызывают похожие чувства.

Эту смесь ощущений довольно трудно пригвоздить буквами к бумаге – что-то про наивность первых разоблачительных стратегий и рекламных кампаний с «героями современности», про потерянную зрительскую невинность. И даже, пожалуй, про тоску по времени, когда само срывание покровов или подглядывание в замочную скважину означало наличие довольно большого личного пространства и казалось чудовищным его нарушением; что в эпоху всеобщей проницаемости границ и научившихся отлично зарабатывать на этом «икон стиля» кажется недостижимой роскошью.

 

Двойная игра

Первое же, что пришло в голову на выставке Уиджи лично мне – это текст Ги Дебора «Общество спектакля», написанный за год до смерти фотографа (он умер в 1968). Конечно, вполне ожидаемая параллель. Особенно если учитывать не только сами рассуждения Дебора о темнице социума, слишком полагающегося на зрение, о всеобщем «спектакле, извращающем реальность» и о ставшем видимым «отрицании жизни» в современной культуре, но и его собственную репутацию «эстетического экстремиста». Эта двусмысленная поза одновременно ниспровергателя устоев, вскрывателя язв и того, чей собственный образ основан на постоянном (со)участии в ярком театральном действе, которое ни в коем случае нельзя прекращать – основа жизни и самого «Уиджи-знаменитости» (так он подписывал свои снимки и книги), позировавшего на знаменитом кадре 1956 на троне в королевском одеянии, и «фотографа тусовки» Пигоцци, известного миллионера и бонвивана, коллекционера работ знаменитого криминального репортера.

Впрочем, выставка, демонстрируемая сейчас в московском Мультимедиа Арт Музее, показывает нам значительно больше того образа, к которому мы привыкли – и это тоже своего рода «срывание покровов». Уиджи, работы которого уже показывали в Москве осенью 2005, был знаком нам более всего как хроникер брутального Нью-Йорка полицейских сводок. Именно такой образ складывался из 40 кадров, представленных тогда в галерее Гари Татинцяна. Конечно, там были не только трупы и убийцы, но таким был лейтмотив. Нынешняя выставка за счет большего количества снимков (их около двух сотен) и иной кураторской работы позволяет нам создать значительно более полное представление о маленьком человечке с большой сигарой во рту и громоздкой камерой в руках, известного нам под странным именем «Weegee».

Это имя, так похожее на скрежет колес внезапно останавливающегося автомобиля –псевдоним Артура Феллига, выходца из семьи эмигрантов, приехавших в начале XX века в Нью-Йорк из Львова. Когда именно странное буквосочетание прилипло к внештатному репортеру нью-йоркских СМИ и фотоагентств, заложившему стандарты нынешней таблоидной журналистики и газетной уголовной хроники, сказать невозможно. О происхождении его до сих пор идут споры: то ли оно означает «предсказатель» (доска, использовавшаяся на популярных в то время спиритических сеансах, называлась «Ouija board»), то ли просто звукоподражание полицейской сирене. В общем, что-то такое про уникальную, на грани с чудом способность вовремя пребывать на место преступления, объяснявшуюся, впрочем, вполне просто: репортер установил на своей машине полицейское радиооборудование. На последнее ему даже удалось получить официальное разрешение – случай невиданный ни до ни после.

«Говорящая доска» Ouija – способ визуализации потустороннего мира, представления невидимых сущностей миру живых. На ней написан весь алфавит: от буквы к букве указатель двигает якобы призрак, а на деле сами ваши руки; желающие могут найти современные образчики даже онлайн. За этой простой игрой есть какой-то до странности глубокий смысл – задавая вопросы бестелесным духам, мы получаем ответы на мучающие нас главные вопросы современности. Желание сделать невидимое зримым стояло и за первыми фотографическими проектами. Именно этим, собственно, и занимался Уиджи в самый плодотворный период своей работы, с 1935 по 1946, завершившийся выпуском прославившей его книги «Голый город».

Глядя на эти композиционно простые, очень контрастные, черно-белые свидетельства убийств, разбойных нападений, дорожных происшествий, почему-то очень трудно удержаться от философствования про жизнь и смерть, искусствоведческих замечаний (как это сделал Джон Шарковски) или глубокомысленных рассуждений об основах современности, перенесшей акцент с тела на его изображение: собственно, на примере эволюции полицейской фотографии «теоретики культуры» и выстраивают, в частности, различные ее концепции. Есть в этих снимках что-то вовлекающее, затягивающее внутрь и заставляющее развернуть мнимую простоту в мельчайшие нюансы смысла. И это не только непредставимость жестокости или насильственной смерти, превращающая зрителя в свидетеля или вуайериста.

 

Двусмысленный гуманизм

Свою первую выставку в 1941 он назвал «Уиджи: убийство – мой бизнес». Но одно из главных открытий для меня на нынешней экспозиции – это вовсе не фотографии трупов или глазеющих зевак. Скорее, это снимки окружающей Уиджи жизни, своеобразный гимн живущим, которого не ожидаешь от криминального репортера.

Конечно, какие-то из этих кадров мы хорошо знали и до нынешней выставки в МДФ. Вроде, например, снимка «Критик» 1943 года, опубликованного в журнале LIFE и, возможно, самого знаменитого у Уиджи. Кстати, благодаря исследователям по его-то поводу мы можем быть уверены – это не удачно пойманный момент, точно отразивший социальное неравенство, не случайно получившееся изображение богатой и эксцентричной миссис Джордж Вашингтон Кавано, блеск драгоценностей которой столь контрастирует с якобы случайно попавшей в кадр пьяной, плохо одетой женщиной. Последняя оказалась там не просто так: ассистент Уиджи Луи Лиотта, предварительно накачав героиню кадра дешевым вином, привез ее из бара Sammys, в котором сделано множество других кадров знаменитого фотографа. Уиджи, конечно, состряпал для прессы правдоподобную историю про то, что он обнаружил эту женщину на снимке уже после проявки пленки.

Есть об этом кадре и другая легенда (http://www.smithsonianmag.com/arts-culture/night-at-the-opera.html?c=y&page=1): якобы внук миссис Кавано сидел в окопе во время Второй мировой, когда с неба упали вражеские листовки с портретом его бабушки и надписью: «Солдаты, за это ли вы воююте?» Рассказ, очевидно, так же придуманный Чарльзом Кавано, как срежиссировал свой кадр Уиджи.

После таких историй с трудом верится в образ фотографа – бесстрашного борца «за реальность» или «с несправедливостью», который создали ему иные критики. Ведь вклад именно этого репортера в создание современного мира фальсификации и спектакля, о котором предупреждал Дебор, безусловно, огромен. И пожалуй, именно двусмысленность собственной позиции Уиджи стала одним из залогов его популярности в нынешнем обществе, также не отличающемся особенной последовательностью и четкостью моральных норм. Однако если бы все было так просто, смотреть на эти снимки было бы совсем неинтересно.

Но помимо специально выстроенных кадров, изначально претендовавших на то, чтобы стать «символами эпохи», или шокирующе-затягивающих в себя снимков смерти в экспозиции есть и множество совсем иных работ. «Поклонницы Фрэнка Синатры» и «Репетиция женского хора», «Уснувший на автобусной остановке» и «Разносчик цветов», спящие в бедном доме чумазые ребятишки и спасающие горожан пожарные, некий Макс, доставляющий утренние бублики, а рядом фотограф Альфред Штиглиц, спящий ночью на узкой кровати в собственной галерее. Все эти фотографии производят очень неожиданное впечатление: перед нами «просто люди» с их самой обычной жизнью - той, которую так трудно уловить. И главное здесь вовсе не то, что они пойманы внезапно или застуканы на месте преступления.

Уиджи, конечно же, никакой не «американский Брассай», с которым его так привыкли сравнивать, хотя есть в этих кадрах и ощущение сюра. Если уж искать европейские параллели, то скорее, он «нью-йоркский Зандер», правда, достигающий ощущения тотальности жизни совсем другими способами, не такими красивыми или морально безупречными. Да, мы не можем ему до конца доверять, потому что он манипулировал объектами ради получения выигрышного кадра. Да, на многих снимках люди, которых слепит вспышка, выглядят не лучшим образом со своими блестящими от капелек пота или жира лицами. Но все же Уиджи не преступает, удерживается у какой-то странной черты, которую давно уже пересекли те, кто следовали за ним. Фальсифицируя ситуации и выстраивая кадр, он не подменяет саму основу жизни, не создает ощущения глобального издевательства над человеком.

Нет здесь и навязывания объектам съемки своего «авторского» представления о них, как будет потом, у Дианы Арбус или современных представителей портретного жанра. Это просто другая, предшествующая эпоха: человеческое пока не вызывает тотального презрения своей бесконечной слабостью – тяжелое наследие Второй мировой, вылившееся в опыт постмодернистской «всеобщей деконструкции». Таков своеобразный гуманизм криминального репортера, у которого – парадоксальным образом – не так уж и много цинизма в отношении к чему-то самому глубинному в окружающем мире.

Словно предчувствуя новые времена с их парадоксами поиска всеобщего равноправия, соседствующего со все более дегуманизируемой культурой зрелища, Уиджи снимает свою позднюю серию «Искажения». В ней он воплощает свои ощущения от работы в Голливуде актером и консультантом в 1950-60х - странные, словно раздерганные и расползающиеся во все стороны портреты знаменитостей вроде Мэрилин Монро, Чарли Чаплина, Рональда Рейгана и Джуди Гарленд, а также снимки зданий, картин и ню. Оптические эффекты, все эти дублирования, трансформации и мультиэкспозиции, довольно просты при сравнении с работами прославивших их пионеров этого жанра вроде Ман Рэя. Но они явно достигают желаемого эффекта, превращая простые портреты в шаржи, а жанровые сценки и уличную фотографию в сатиру. И есть в этих поздних снимках странное отсутствие эмоций, выдающее этим говорящим молчанием разочарование и страх перед наступающей эпохой куда более сильные, чем все предыдущие снимки трупов и преступников вместе взятые.

 

Звезды и самолеты

«Звезды в воздухе» - это, конечно, совсем другая выставка. Автор работ не «Уиджи-звезда», а множество безвестных, а часто и безымянных фотографов, которые снимали, в основном в 1950-70х, путешествовавших на борту самолетов компании Air France знаменитостей.

От имен героев рябит в глазах. Бриджит Бардо и Марк Шагал, Одри Хэпберн и Владимир Набоков, Ален Делон и Альфред Хичкок, Жак Брель и принцесса Грейс с детьми – кажется, что здесь представлен абсолютно весь «культурный бомонд», слегка разбавленный сильными мира сего. Снимки некоторых из них сопровождаются интересными историческими справками, иногда превращающимися в небольшие авантюрные мелодрамы – как, например, мини-рассказ о романе Бриджит Бордо, спешащей, как сказано, на встречу с любовником, сознание которого она полностью поработила.

Все это – в сопровождении дополнительного материала. Например, небольшой и очень интересной экспозиции об истории униформы французской авиакомпании, из которой узнаешь о том, что в разное время ее создавали Кристиан Диор, Нина Ричи, Кристиан Лакруа, Кристобаль Баленсьяга. А также нескольких видео и мультимедийных презентаций. Самые интересные из них – фильм, состоящий из рекламных роликов Air France разных лет, а также «нарезка» небольших сюжетов из новостных программ и документальных фильмов советского и французского производства о «культурном обмене» известными киноактерами и звездами балета.

Хотя в основной части выставки есть и более ранние снимки, основной временной отрезок определен очень четко: съемки начались в 1955, когда Air France, очевидно, на волне зрительского интереса к «сладкой жизни», породившего успех папарацци, обратилась в агентство «Телефото» с просьбой предоставить ей фотографов для съемок знаменитостей – артистов, «деятелей науки и искусства», политиков – которые летели через Орли.

Фотографы, имена которых вам мало что скажут (Ролан Бриен, Ассия, Филипп Формезон, Клод Агостини и другие), имели беспрецедентную свободу вмешательства в чужие жизни: например, могли остановить самолет в конце взлетно-посадочной полосы, чтобы снять на борту Марию Каллас – прежде, чем ее встретят у трапа другие. Эти наивные эксклюзивность и бесцеремонность рекламной кампании слабо представимы в наши дни, когда каждый звезд не только охраняют законы, но и каждый их чих, тем более в направлении advertising, монетизирован донельзя. И поневоле задумываешься о том, что этих людей окружала воистину всенародная любовь - отсвет их таланта, а не та, которую теперь принято искусственно возбуждать ради продажи аксессуара или автомобиля.

В 1956, как говорит пресс-релиз, аэропорт Орли избавился от старых деревянных строений и открыл новое здание. Грань, в общем, определена очень четко – самый излет «старинной» иерархической культуры, канун превращения ее в массовую. Например, уход «демонстратора одежды» с аристократическими чертами и выученной небрежностью движений и идущая на смену попсовая девица из более простой среды, более юная, более близкая большинству – момент перехода, уловленный фотографами Air France на нескольких снимках фотомоделей, едущих куда-то показывать ту или иную коллекцию Пьера Кардена или Кристиана Диора.

 

Ностальгия по понятности

Сама эта новая, более массовая культура, рождение которой мы наблюдаем в кадрах экспозиции «Звезды в воздухе», должна вроде бы быть более доступной для контакта. Но отчего же тогда эти старые полуглянцевые, полурекламные снимки, в которых так интересно рассматривать детали, кажутся более теплыми и менее отчужденными – более человечными? Именно там охота укрыться от современного мира с его хаосом, многополярностью, непредсказуемостью, жесткостью коммерческих отношений, всеобщим потреблением и чувством полной поддельности демонстрируемых чувств. Как, когда, в какой момент и каким образом демократическая идея о том, что мы «имеем право знать», помноженная на желание заработать на этом побольше, создала парадоксальные образы с еще более жесткой оболочкой? Ее, сотканную из чрезмерности эмоций и избыточности шока, прорвать обычному зрителю, как кажется, труднее прежнего – того самого «былого», что так нещадно критиковалось.

Это ощущение подчеркивается форматом подачи выставки с ее милыми непоследовательностями в развеске. Странности соседства, при котором парад звезд неожиданно прерывается снимком первой женщины, ставшей пилотом-испытателем, кажутся не огрехами кураторства. Они как нельзя лучше передают чувство другого, ушедшего мира до его нынешней пугающей профессионализации и специализации знания, мира старинных антикваров и коллекционеров, где разного рода диковинки соседствовали друг с другом без давящей рамки жестких современных таксономий.

Сложные чувства вызывает и «теленарезка» из кадров советских и французских передач эпохи. Вроде бы довольно забавно смотреть на все эти формульные, застегнутые на все пуговицы репортажи о том, как «президента Франции Жака Ширака в аэропорту встречали товарищи Рыжков и Шеварднадзе, другие официальные лица», или репортаж Эльдара Рязанова для Кинопанорамы 1983 года: «Так получилось, что я очутился в Париже на 3 дня проездом», сказанные в момент, когда никто из телезрителей и мечтать не мог туда когда-нибудь поехать и вызывающие в памяти известный анекдот «Опять захотелось в Париж».

Но смонтированные друг за другом эпизоды с визитами Жан-Поля Бельмондо в Москву, экзаменом советско-французского экипажа космического корабля, репортаж о гастролях в Париже русского балета, дополненные отрывками песен Шарля Азнавура и Мирей Матье (в рамках, как сказано на экране, «концерта артистов французской эстрады») напоминают не только о невозможности поездок за границу или ригидности советской системы, но и о чувстве защищенности. В стране, где все предсказуемо, а смыслы заранее определены, и в мире, который кажется - при сравнению с окружающей жизнью сегодняшнего дня - таким спокойным по тонам и интонациям, лишенным хаоса и несуетным. И здесь уже приходится специально напоминать себе обо всех недостатках той эпохи, например, о реальности насилия и физических трудностях жизни, чтобы избавиться от флера воспоминаний о времени, когда деревья были большими, а звездные персонажи еще не использовали абсолютно каждый шаг в своей жизни для продажи пылесосов и политических идей.

 

Виктория Мусвик